Дружба нравственнее любви

В отличие от других форм любви дружба выбирает свой предмет, пользуясь нравственными критериями, и строит своё отношение к нему, исходя из этих критериев.

Разве может стать моим другом человек, который, следуя Дейлу Карнеги, не говорит мне правды, всегда улыбается, во всём со мной согласен, всеми способами стремится ублажить моё тщеславие? Ни в коем случае.

Мы очень требовательны к моральному облику друзей, к которым мы относимся гораздо строже, чем к другим людям. «Друг никогда не должен был так поступить со мной», — говорим мы, потому что, если друг плохо ко мне относится, мучает меня, то я отождествляю его поведение с его волей.

В любви же мы прощаем так же быстро, как впадаем в ненависть; более того, забывая о нашем гневе, тут же отдаёмся во власть любовного экстаза, потому что чувство это никогда не бывает справедливым. Можно быть влюблённым в человека, даже не зная, любит ли он нас в ответ или обманывает, благородный он или низкий. Для дружбы же ненависть — не случайный эпизод, а злое, отвратительное чувство, которое нельзя ни оправдать, ни простить.

Кроме того, дружба в первую очередь предполагает свободу другого, и как только предпринимается даже самая слабая попытка ограничить эту свободу, она тут же перестает быть настоящей дружбой. Ни одна же из форм любви не уважает до такой степени свободу другого. Например, мать, из боязни потерять сына, стремится руководить его поступками, а влюблённый старается подчинить себе объект любви, ибо ему нужна уверенность во взаимности.

В своё время Кант говорил о единственной норме, с которой должны согласовываться все остальные максимы поведения: «Поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом». Разве можем мы желать возвести во всеобщую нравственную норму страстную влюблённость? Рекомендовать для всех возвышенную и пылкую любовь, не дающую покоя? Трудно сделать всеобщей нормой и материнскую любовь, ибо мать любит дитя больше, чем самое себя.

Дружба же является таким социальным пространством, где люди относятся друг к другу нравственнее и сердечнее, чем к тем, кто находится за его пределами. Здесь нравственные норма соблюдаются самым строгим образом, так, как они в идеале должны были бы соблюдаться всеми. В качестве друзей мы выбираем тех, кто по крайней мере по отношению к нам ведёт себя нравственно. В свою очередь нас могут выбрать в друзья только в том случае, если и мы будем вести себя безупречно.

Как писал Вольтер: «Дружба — молчаливый договор между двумя тонко чувствующими и добродетельными личностями. Я говорю “тонко чувствующими” потому, что монах или отшельник могут быть вполне добродетельными и прожить жизнь, так и не узнав, что такое дружба. Я говорю “добродетельными” потому, что злодеи нуждаются лишь в сообщниках, прожигатели жизни — в собутыльниках, скупые — в компаньонах, и только у добродетельных людей бывают друзья».

С дружбой происходит то же, что и с категорией чистоты. Достаточно самого ничтожного загрязнения, и вещество уже не может считаться чистым. У влюблённых же все их решения легко отменяются, тогда как в дружбе принятое однажды решение никогда потом не пересматривается.

Потому что любовь, как известно, не подвластна разуму. Её можно только подавлять, но уничтожить нельзя, так как страсть неотвратима. В дружбе последнее слово остаётся за разумом.

(Франческо Альберони, “Дружба и любовь”)

В детские годы Александра Дюма-сын подвергался постоянной травле со стороны сверстников.

Началось всё с того, что матери нескольких учеников узнали, что он — незаконнорожденный. Вскоре об этом узнали и их дети. «Мальчишки, – вспоминал Дюма, – оскорбляли меня с утра до вечера, по-видимому, радуясь случаю унизить то имя, которое прославил мой отец, унизить, пользуясь тем, что моя мать не имела счастья его носить».

Когда маленький Александр попытался вступиться за честь матери, одноклассники подвергли его бойкоту. «Один считал себя вправе попрекать меня бедностью, потому что был богат, другой – тем, что моей матери приходится работать, потому что его мать бездельничала, третий – тем, что я сын швеи, – потому что сам был благородного происхождения; четвёртый – тем, что у меня нет отца, возможно, потому что у него их было два…» Дети зашли настолько далеко, что изрисовали все книги мальчика и тетради непристойными сценами, под которыми подписывали имя его матери. Когда чаша терпения переполнялась, маленький Александр плакал, забившись в уголок.

Этот ад произвёл на него неизгладимое впечатление. Всю жизнь ему не будет давать покоя судьба соблазнённых девушек и незаконнорожденных детей. Как он признавался позже, он «так никогда полностью и не оправился от этого потрясения, что никогда, даже в самые счастливые дни своей жизни, не мог ни простить, ни забыть этой обиды».

Между тем, как-то на бульваре он, уже писатель, не менее известный, чем его отец, встретил одного из своих прежних мучителей, который кинулся... пожимать ему руку. Как метко описал этот жест Дюма-сын:

«С великодушием человека, не помнящего зла, которое сам причинил».

Правда – это вовсе не то, что доказывают.

Если апельсиновые деревья прорастают мощными корнями и покрываются плодами именно на этом, а не на каком-то другом участке земли, то для апельсиновых деревьев этот участок и будет правдой.

Если именно эта религия, эта культура, эта школа ценностей, эта форма деятельности, а не какая-либо иная, дают человеку ощущение душевной полноты, могущество, которого он в себе не подозревал, – значит, именно эта шкала ценностей, эта культура, эта форма деятельности и составляют правду человека.

Для человека правда – это то, что делает из него Человека…

(Антуан де Сент-Экзюпери, французский писатель)

«Я курю. Этим исчерпывается моя общественная и частная деятельность»

— Владимир Маяковский, из письма

Противоположность счастью – это не злость или печаль.

Если вы злитесь или грустите, это значит, что вам всё ещё не всё равно. Для вас что-то ещё имеет значение. У вас еще есть надежда.

Нет, противоположность счастью – это безнадёжность, бесконечный серый горизонт смирения и безразличия. Это убеждённость в том, что кругом одна сплошная тьма – а раз так, зачем вообще что-то делать?

Безнадёжность – это холодный, унылый нигилизм, ощущение, что ни в чём нет смысла. Это молчаливое осознание того, что перед лицом вечности всё, что могло бы представить для нас хоть какую-то важность, стремительно сводится к нулю.

Безнадёжность – основа тревоги, психических расстройств и депрессии. Это источник всех бед и причина всех зависимостей.

(Марк Мэнсон, “Всё хреново. Книга о надежде”)

Все мысли Ницше можно свести к одной: Бог умер.

«Бог не воскреснет! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц! Самое святое и могущественное Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами».

Другими словами, верить в Бога невозможно. Более того, поскольку Он умер, значит, то же случилось с нашей невинностью и простодушием. Страдания же, которыми полон мир, более не служат некой великой цели, что прежде помогало нам их выносить.

Однако Ницше воспринимает весть о смерти Бога скорее как причину для веселья, чем для плача. Он пишет: «Мы, философы и “свободные умы”, чувствуем себя как бы осиянными новой утренней зарею; наше сердце преисполняется при этом благодарности...»

Но если смерть Бога обессмысливает жизнь и делает наши страдания, равно как и радости, тщетными, откуда же Ницше берет повод для восторга? Он уверяет, что кончина Бога на самом деле принесла нам не опустошение, а освобождение.

После того, как Он умер, Его место освободилось и теперь У НАС есть возможность занять пустое место, оставленное Богом. Сокрушенный нравственный порядок уподобляет нас художнику, находящемуся перед чистым холстом. Отныне всё возможно, если будет на то воля не Божья, а НАША!

Ницше призывает нас принять бессмысленность жизни с высоко поднятой головой. Он призывает нас не просто принять её, но овладеть ею. Он дает нам чистый белый холст. Но что мы напишем? Всё, что пожелаем, говорит он. А что будет нами руководить? Не нравственность, она свергнута. Тогда что? Вкус, мы последуем за нашим вкусом.

«Как эстетический феномен, — пишет Ницше, — наше существование все ещё сносно для нас, и искусством даны нам глаза и руки и прежде всего чистая совесть для того, чтобы мы смогли из самих себя сотворить такой феномен».

И тот, кому это удастся, как раз и станет тем, кого Ницше назвал Сверхчеловеком.

Евтушенко о первом телефоном разговоре с будущей женой:

Я позвонил Маше по междугородному. Говорили мы долго, может быть час. В середине разговора она почему-то спросила:

«А что вы думаете про американцев? Когда я смотрю их полицейские фильмы, американцы мне иногда кажутся очень тупыми…»

«Да нет, американцы — они хорошие. Но у них есть то, что я называю “макдональдизацией культуры”»… — сказал я, начиная важничать, распускать павлиний хвост, и закатил целый доклад про Америку.

Как потом оказалось, в полную пустоту, ибо наши телефоны разъединили после фразы «американцы — они хорошие».

«Полагаю, богу было угодно получить пенициллин, поэтому он и создал Александра Флеминга»

— Александр Флеминг, открывший пенициллин

В конце 40-х со мной работала женщина, жившая в общежитии с двумя детьми.

Жила она нищенски, дети буквально голодали, а муж бросил её и не желал давать денег даже на детей. Ей советовали подать на алименты, но она говорила, что гордость ей этого не позволяет.

Все трое — мать и дети — худели на глазах. Её вызывали в местком, в парторганизацию и к директору, и все объясняли, что ради детей следует поступиться гордостью. А она стояла на своём: он её предал, изменил с другой и денег она у него не возьмёт и к детям приблизиться не позволит. На неё пробовали влиять через старшего мальчика, но он оказался таким же непреклонным, как мать.

Прошло несколько лет, и вдруг к ней явился муж, и мы все видели, как она бросилась ему на шею. Тут же она подала на увольнение и стала складывать чемоданы. Вездесущие сторожихи узнали, что ему отказали в прописке, потому что он вернулся из лагеря.

Все эти годы она врала про гордость и разбитое сердце, чтобы не потерять работу. Вероятно, это было мельчайшее из мелких дел, иначе органы оповестили бы отдел кадров, что она жена репрессированного.

Представляю себе, как эти трое заговорщиков — она и двое детей — шептались по ночам: держись, смотри… лишь бы вернулся…

(Надежда Мандельштам, из воспоминаний)

Русский классик отвечает

Ивану Тургеневу дважды довелось давать письменные ответы на одни и те же вопросы, предложенные ему одним из французских журналов: первый раз, когда ему был 51 год, и второй — 11 лет спустя.

1. Ваша любимая добродетель?
1869: Пылкость…
1880: Молодость…

2. Любимое качество у мужчины?
1869: Доброта.
1880: 25-летний возраст.

3. Любимое вами качество у женщины?
1869: Доброта.
1880: 18-летний возраст.

4. Ваше любимое занятие?
1869: Охота.
1880: Нюхать табак.

5. Главнейшая черта вашего характера?
1869: Леность.
1880: Леность.

6. Как вы представляете себе счастье?
1869: Иметь превосходное здоровье.
1880: Ничего не делать.

7. Как вы представляете себе несчастье?
1869: Потерять зрение.
1880: Быть обязанным что-нибудь делать.

8. Ваши любимые цвета и цветы?
1869: Голубой, нарцисс.
1880: Серый и цветная капуста.

9. Кем бы вы хотели быть, если бы не были самим собой?
1869: Моей собакой Пегасом.
1880: Никем.

10. Где предпочли бы вы жить?
1869: Там, где я свободен идти, куда хочу.
1880: Там, где никогда не бывает холодно.

11. Ваши любимые прозаики?
1869: Сервантес.
1880: Я не читаю более.

12. Ваши любимые поэты?
1869: Гомер, Гёте, Шекспир, Пушкин.
1880: Я не читаю более.

13. Ваши любимые художники и композиторы?
1869: Рембрандт, Моцарт, Шуберт.
1880: Я не смотрю и не слушаю более.

14. Ваши любимые герои в истории?
1869: Вашингтон, Перикл.
1880: Тот, кто открыл устрицы.

15. Ваши любимые героини в истории?
1869: Г-жа Ролланд.
1880: Все хорошие кухарки.

16. Ваши любимые герои в изящной литературе?
1869: Король Лир, Прометей.
1880: Фальстаф и Гаргантюа.
17. Ваши любимые героини в изящной литературе?
1869: Джульетта.
1880: Г-жа Коробочка.

18. Ваше любимое кушанье и напиток?
1869: Беф и шампанское.
1880: Все, что хорошо переваривается.

19. Ваши любимые имена?
1869: Борис, Мария.
1880: Спиглазов.

20. Что вы сильней всего ненавидите?
1869: Тараканов.
1880: Визиты.

21. Кого вы больше всего презираете в истории?
1869: Наполеона, Торквемаду.
1880: Того, кто мешает мне спать.

22. Каково теперь ваше душевное состояние?
1869: Душевное спокойствие.
1880: 0 (ноль).

23. К какому пороку вы наиболее снисходительны?
1869: К пьянству.
1880: Ко всем.

24. Каков ваш любимый девиз?
1869: Laissez faire, laissez passer (Пусть все идёт своим путём).
1880: Покойной ночи.

Во время учёбы в Литературном институте Виктор Пелевин поспорил.

Он сказал, что сдаст всю сессию без подготовки и, более того, на каждом экзамене будет говорить только об Аркадии Гайдаре.

Всё шло хорошо вплоть до последнего экзамена по русской литературе XIX века, когда Пелевин вытащил билет об “Отцах и детях”. Группа замерла в ожидании. «Чтобы разобраться в романе “Отцы и дети”, мы должны лучше понять фигуру Тургенева, — начал Пелевин, — а это станет возможным, только если мы поймём, что Иван Сергеевич Тургенев был своеобразным Аркадием Гайдаром XIX века».

Преподаватель онемел, а будущий писатель продолжил: «Итак, кто же такой Аркадий Гайдар?»

Пари Пелевин выиграл.

«19 декабря. Сегодня за завтраком с матерью я сказал лишь несколько слов, но при этом впервые отчётливо понял, какое наивное представление обо мне она имеет. Мать считает меня здоровым молодым человеком, который просто немножко страдает от того, что вообразил себя больным. Фантазии эти со временем исчезнут сами собой, но самый решительный способ уничтожить их – жениться и наплодить детей. Тогда и интерес к литературе сократится до той степени, какая, быть может, и подобает образованному человеку»

— Франц Кафка, из дневника

Страх оказаться в противоречии с самим собой, с тем, что раньше говорил или делал, очень мешает довериться себе.

Допустим, вы сказали нечто противоположное тому, что говорили раньше в присутствии тех или других людей, — что из того? Глупое старание не впасть в противоречие с самим собой — предмет самых больших забот для ничтожных душ, ничтожных политиков, философов, богословов. Великой душе оно не может быть ведомо. Это ведь всё равно что стараться придать изящество своей тени на стене.

Говори, не колеблясь, то, что ты сегодня думаешь, а завтра, не ведая колебаний, говори, что будешь думать в этот день, и пусть это будет полностью противоречить сказанному тобой накануне. «Ах вот как, значит, обречь себя на то, чтобы тебя не понимали?» А если и так, большая ли это трагедия? Пифагора тоже не понимали, как и Иисуса, и Лютера, и Коперника, и Галилея, и Ньютона, как и всех мудрых и чистых душою, каких знала история. Быть великим — значит быть непонятым.

Даже самый лучший корабль плывёт к месту назначения не по прямой, а кружит и петляет в океане. Но взгляните на его маршрут со стороны, и вы увидите эту прямую, это упорное пробивающееся стремление к цели. Проникнутые единой волей, действия, сколь бы противоречивыми они ни казались, на деле будут гармоничными. Нужно лишь посмотреть на них чуточку со стороны, окинуть их взглядом мысленного отдаления, и противоречивость исчезнет.

Если твой поступок продиктован искренним порывом души, то он объяснит себя сам и оправдает другие твои искренние поступки.

(Ральф Уолдо Эмерсон, “Доверие к себе”, 1841)

Что снилось в Третьем Рейхе

В 1933-1939 годах Шарлотт Берадт, рискуя собой, собирала информацию о жизни при нацистском режиме для иностранной печати.

Среди прочего она просила информантов рассказывать свои сны. Несколько десятилетий спустя, в 1966 году, вышел сборник с этими историями, позже переведённый на другие языки. Его название — “Das Dritte Reich des Traumes” (“Третий рейх снов”).

Для Берадт записанные ею рассказы отражали попытки выразить невыразимое. Так, в сборнике приведены сны, в которых человек видит собственное тело (руку, поднимающуюся в гитлеровском салюте) отчуждённым. Имеются и сны, прямо говорящие о необходимости молчать.

Описаны сны, говорящие о бытовом стремлении к конформизму, например желании быть блондинкой. В одном из снов спящая видит, что говорит по-русски (на языке, которым наяву не владеет) – для того чтобы не понять саму себя, если она скажет что-нибудь запретное о государстве.

Особое внимание Берадт уделяла снам, в которых она усмотрела образы депортации евреев и лагерей уничтожения, возникшие ещё до того, как депортации и лагеря стали реальностью. Ретроспективно такие сны кажутся пророческими, но Берадт предлагает психологическое объяснение.

Уже в первые годы режима люди предчувствовали, к чему он может привести. Более того, видя в сновидениях, что они находятся под постоянным наблюдением и в постоянной опасности, люди «терроризировали сами себя, невольно обращая себя в соучастников системы террора».

Предвосхищая в снах то, что могло случиться, они, считает Берадт, внутренне готовились не только к такому будущему, но и его принятию.

Я сходу прочёл “Процесс” — какая сила, а!

Конечно же, никакого фашизма Кафка не предчувствовал, всё это чепуха. Он почувствовал вещь гораздо более глубокую и общую: иррациональность человеческого существования.

Под описываемые события можно подставлять что угодно: фашизм, репрессионизм, проблему совести и т. д. — простор для символики необычайный, но, по-моему, Кафка просто очень сильно и отчётливо представлял себе бессмысленность человеческого существования во всех аспектах и писал именно об этом.

Великая книга! Где уж нам уж…

(Борис Стругацкий, из письма к брату)

«В сущности, Пушкин был до крайности несчастлив, и главное его несчастие заключалось в том, что он жил в Петербурге»

— Владимир Соллогуб, современник поэта

Вот и похороны.

Смотрю на это обожаемое лицо, которое столько целовал — и чувствую, будто меня везут на эшафот.

И мне кажется, что я в первый раз вижу похороны и в первый раз понимаю, что такое смерть. Мы плетёмся по ухабистому снегу, проваливаясь.

Прекрасное место под тремя соснами выбрал я для неё и для себя, здесь я пережил всю казнь — и забивание гроба гвоздями, и стуки мерзлой земли по гробу и медленную — ужасно медленную работу лопат.

Не помню, как вернулся домой... Никогда ещё так ясно не представлялась мне хрупкость понятий «моё», «твоё». К своим вещам М. Б. была по-детски ревнива, и мне даже странно, что я могу взять её чемодан, или открыть её столик и что в её комнате сейчас ночует Катя и неизвестная М. Б. Елена Бианки. Странно, что я могу переставлять в её комнате вещи — странно и страшно.

И как остро ощущаешь те перемены, которые происходят в мире без неё. Когда теряешь друга и спутника всей твоей жизни, начинаешь с изумлением думать о себе — впервые задаёшься вопросом: «Кто же я таков?» — и приходишь к очень неутешительным выводам.

И ещё одно: когда умирает жена, с которой прожил полвека, вдруг забываются последние годы, и она возникает перед тобою во всем цвету молодости, женственности — невестой, молодой матерью, забываются седые волосы.

И видишь, какая чепуха — время, какая это бессильная чушь.

(из дневника Корнея Чуковского о своей жене, 1955 год)

Сейчас я гляжу на томик с надписью “Федр” — это вымышленный разговор между Сократом и афинским юношей по имени Федр.

Сократ пытается убедить молодого человека, что живая речь лучше письменного общения, лучше всякого записанного общения, включая кино.

Согласно Сократу, древнеегипетский бог Тот изобрёл цифры и исчисление, а также азартные игры, геометрию и астрономию. А ещё Тот изобрёл письмо. После чего преподнёс все свои изобретения великому богу-царю по имени Тамус, чтобы тот решил, какое из изобретений можно передать дальше народу Египта.

Тамус постановил, что письмо — это pharmakon. Как и наше слово “снадобье”, оно могло быть использовано как во благо, так и во зло. То есть могло исцелить или отравить. Согласно Тамусу, письмо должно было позволить людям расширить их память и обмениваться информацией. Однако, что более важно, это побудит род людской всё больше и больше полагаться на эти внешние способы хранения знания. Наша собственная память начнёт усыхать, начнёт подводить нас. А её место в нашей голове займут всякого рода заметки.

Что ещё хуже: если верить Тамусу, письменная информация не способна обучать. Ей нельзя задать вопрос, она не способна защитить себя, если люди её не понимают или неправильно интерпретируют.

Письменные виды коммуникации дают людям то, что Тамус назвал “ложным восприятием знания”, то есть ошибочной убеждённостью, что они что-то разумеют.

(Чак Паланик, писатель)

Я хочу дать вам один совет.

Никогда не предсказывайте свою трагическую смерть в стихах.

Ибо сила слова такова, что она самовнушением приведет вас к предсказанной гибели. Вспомните хотя бы, как неосторожны были со своими самопредсказаниями Есенин и Маяковский, впоследствии кончившие петлей и пулей.

Я дожил до своих лет только потому, что избегал самопредсказаний…

(Борис Пастернак, из воспоминаний Е. Евтушенко)

«Мы умеем любить ушедших. Если бы научились мы беречь и любить живущих!»

— Мариэтта Шагинян