Летом 1921 года я ехала из Царского Села в Петербург.

Вагон был набит, как тогда всегда, всяким нагруженным мешками людом, но я успела занять место.

Сидела и смотрела в окно на всё — даже знакомое. И вдруг, как всегда неожиданно, я почувствовала приближение каких-то строчек (рифм). Мне нестерпимо захотелось курить. Я понимала, что без папиросы я ничего сделать не могу. Пошарила в сумке, нашла какую-то дохлую Сафо. но... спичек не было. Их не было у меня, и их не было ни у кого в вагоне.

Я вышла на открытую площадку. Там стояли мальчишки-красноармейцы и зверски ругались. У них тоже не было спичек, но крупные, красные, ещё как бы живые, жирные искры паровоза садились на перила площадки.

Я стала прикладывать к ним мою папиросу. На третьей искре папироса загорелась. Парни, жадно следившие за моими ухищрениями, были в восторге. «Эта не пропадёт», — сказал один из них про меня.

Стихотворение было: «Не бывать тебе в живых...»

(Анна Ахматова, из воспоминаний)

Сколько я себя помню, меня всегда преследовал страх смерти.

Мысль, что я умру, что существует нечто, чего я не способен контролировать или предусмотреть, была для меня источником постоянного ужаса.

И вот однажды я попал на операционный стол — предстояла небольшая операция. По ошибке мне дали слишком сильный наркоз, и я на шесть часов исчез из чувственного мира.

Не помню, чтобы мне что-нибудь снилось, время просто перестало существовать. Шесть часов длились меньше тысячной доли секунды. И вдруг я осознал, что так оно и есть. Трудно примириться с мыслью, что бытие для тебя вдруг превращается в небытие. Человеку же с постоянным чувством страха эта мысль об исчезнувших часах приносит избавление.

Ты появляешься на свет без всякой цели, живёшь без всякого смысла, смысл заключён в самой жизни, а умирая, угасаешь. Из “быть” превращаешься в “не быть”.

Хотя чуточку грустно: хорошо было бы обрести новые впечатления, после того как душа, покинув тело, наконец, обретёт покой.

(Ингмар Бергман, шведский режиссёр)

Бевис Хиллер и Эдмунд Уилсон, мягко говоря, не любили друг друга.

Яблоком раздора между ними стал британский поэт Джон Бетчеман, о котором они оба собирались написать книгу.

Вот только Бевис опередил Эдмунда, за что последний написал на его работу разгромную рецензию. Бевис, в свою очередь, не мог оставить это дело просто так. И решил мстить. Он сфабриковал любовное письмо поэта и сумел подсунуть его Эдмунду. Тот, решив, что ему в руки попало настоящее сокровище, опубликовал послание в своей книге.

Однако журналисты, которые писали отзыв на книгу Эдмунда, заметили, что если в письме вычленить только первые буквы каждого предложения, то получится:

«Эдмунд Уилсон – дерьмо».

«Идея рая — это всего лишь христианский путь к созданию ада на земле»

— Мэрилин Мэнсон

Александр Грин, автор повести про Ассоль, верил, что некогда люди умели летать, но затем утратили эту способность.

В качестве доказательства своей теории он приводил знакомые почти каждому сны, в которых мы собственными силами отрываемся от земли и взлетаем, чтобы парить над ней. Грин считал их воспоминаниями об атрофированном свойстве.

Эту идею он продвигал и через своё творчество. Так, в романе “Блистающий мир” рассказывается о человеке, который наделён чудесным даром полёта. Был также небольшой рассказ, который Грин безуспешно пытался опубликовать через своего коллегу Михаила Слонимского. Как вспоминал последний:

«В этом рассказике, страницы на три, описывалось, как некий человек бежал, бежал и, наконец, отделившись от земли, полетел. Заканчивался он так: “Это случилось в городе Р. с гражданином К.”. Я спросил: “Зачем же эта последняя фраза?”»

На что Грин ему «с необычной наивностью» ответил: «Чтобы поверили, что это действительно произошло».

В июле я ходил в трек в Непале, в Гималаях.

Мы шли по одному, с интервалом минут в пять-десять, а сзади шла группа местных носильщиков, которые тащили большую часть рюкзаков.

В одном месте тропинка огибала скалу над пропастью, и, чтобы пройти, надо было встать на выступ размером в кирпич, под которым уже не было никакой опоры. Рискованным был только один шаг, дальше тропинка была нормальной. Я очень долго не мог сделать этого шага — минут пять топтался на месте. В общем, в конце концов я кое-как это сделал, натерпевшись изрядного страха.

Мне стало интересно, как это место пройдут наши носильщики. Я стал их ждать. Так вот, они его просто не заметили — прошли с двумя рюкзаками каждый, продолжая разговор, словно оно ничем не отличалось от остальной тропинки. Для меня это было шоком. Я понял, что мы с этими людьми перемещаемся по разным измерениями, хотя номинально место было одним и тем же.

Потом я долго думал о том, что то же самое сплошь и рядом происходит в жизни — того, что одному человеку кажется невозможно трудным, другой просто не замечает.

(Виктор Пелевин, из интервью 2003 года)

Однажды я был свидетелем того, как будущая королева Англии легко и непринуждённо вывела человека из грусти.

Это было в 1931 году, на Колониальной выставке, которую открывал маршал Лиоте. Выставку посетила молодая принцесса. Лиоте всё ей показал, а потом пригласил выпить чаю на берегу озера, где были расставлены столики на трёх человек.

Он спросил: «Кому Ваше Королевское Высочество окажет честь занять третье место?» Принцесса заметила в толпе меня. «Мистеру Моруа», — сказала она. К моему великому смущению, меня пригласили за стол. Молодая принцесса сказала мне из вежливости несколько слов, а затем повернулась к маршалу. Он, утомлённый долгой ходьбой, был угрюм. «Господин маршал, — сказала она, — вы всемогущи: вы создали этот удивительный Марокко, вы устроили эту великолепную выставку. Не могли бы вы сделать также кое-что для меня?»

«Но что я могу сделать для Вашего Королевского Высочества?» — удивленно замялся Лиоте. «Видите ли, — сказала она, — мне в глаза светит солнце… Не могли бы вы его убрать?» Лиоте смотрел в замешательстве, как вдруг солнце погасло, скрывшись за облачком. «Спасибо, господин маршал, — сказала принцесса как ни в чём не бывало. — Я знала, что для вас нет ничего невозможного».

Маршал улыбнулся и повеселел. А она призналась мне тихонько: «Я видела, что наплывает облачко».

(Андре Моруа, французский писатель)

Самое глупое занятие, которое только можно придумать, — это тратить время на обиды и на ожидание извинений.

Но как же избавиться от этого деструктивного поведения? Обратимся к многовековой мудрости Японии, а точнее к Бусидо — кодексу самураев.

Да, они тоже знали, что такое обиды, а также об их пагубном воздействии на психологическое состояние. А потому, согласно кодексу, если самурая оскорбили, то он имел полное право убить того, кто его оскорбил.

Но был один нюанс: после того, как самурай это сделал, ему полагалось совершить ритуальное самоубийство. Почему? Потому что всё тот же кодекс Бусидо гласил, что самурай не может жить с оскорблением, ему нанесённым.

Поэтому настоящего самурая хрен оскорбишь.

Мы должны каждый день говорить, что всё ещё крепко любим друг друга.

Ужасно, когда два любящих сердца не способны найти ни достойной формы, ни времени для ласковых слов. Они как бы берегут нежность на случай неожиданной беды, болезни, когда сама ситуация вынудит их к этому.

Не надо скупиться на нежность. Чем более тратишь её, тем более она восполняется другим. Если о нежности забывают, то незаметно утрачивается душевная связь, и отношения супругов бывают подобны в таком случае ржавому замку.

Вроде бы и есть замок, да что им откроешь, если весь заржавел?..

(Зигмунд Фрейд, в письме будущей жене)

Из земли рождаются цветы и злаки. И растет всё тем лучше, чем лучше земля удобрена навозом.

И никто не удивляется тому, что из перегноя не растёт перегной, что чем больше вонючего навоза, тем ароматнее цветы. Земля, почва, перегной, навоз — это питательная среда для произрастания всей флоры.

Что есть больная психика? И отчего надо думать, что больная психика рождает в обязательном порядке только больное искусство? Произведения “делаются” из образов и образных систем, из слов и фраз, а не из болезни автора. Но влияют ли болезни? Конечно! Да ещё как! И ещё как мощно. Но только на то, на что могут влиять: на состояние организма, на настроение, на темперамент, на возможности и т.д.

Но образ Татьяны не кашлял от простуды Пушкина, и Онегин не умер, когда Александра Сергеевича застрелили. Больной бегун даже с температурой бежит по беговой дорожке, актёр играет даже тогда, когда ему слышатся голоса и он готов к самоубийству. Оттого и говорится о таланте «Дар Божий», что талант по сути как бы освобождается от власти субъективного.

Гений немыслим ни без своих достоинств, ни без своих недостатков.

(Ролан Быков, из дневника)

В жизни уже не осталось сюрпризов. Всё то же самое. Одни повторы.

Мы все смотрим одни и те же телепередачи. Слушаем одни и те же программы по радио, все разговоры у нас — об одном и том же.

Мы все выросли на одних и тех же телешоу. Это как будто нам всем вживили одну и ту же память. Мы не помним почти ничего из детства, но зато помним всё, что происходило в комедийных сериалах. Цели у нас у всех более-менее одинаковые. И страхи тоже.

Очень скоро у нас у всех даже мысли будут одинаковые, причём у всех — одновременно. Мы придём к совершенной гармонии. Синхронизируемся. Соединимся. Все станут равны. Все — одинаковые. Как муравьи. Или овцы в стаде. Всё — сплошная банальность.

Главный вопрос, который теперь задают себе люди, это не «В чём смысл существования?». Главный вопрос — это «Откуда эта цитата?».

(Чак Паланик, “Уцелевший”)

Во время учёбы в лицее Александр Пушкин вместе с однокашником решили наведаться в Петербург.

Однако гувернёр Трико, надзирающий за лицейскими подопечными, не разрешил им отлучаться. Тогда Пушкин вместе с другом попросту сбежали, поймав два экипажа. Заметив это, Трико поехал следом.

Здесь стоит заметить, что в те времена у въезда в Петербург располагались полицейские заставы. Находившиеся там стражи порядка останавливали каждого проезжавшего и спрашивали, кто он такой и зачем едет в столицу.

Пушкин с другом, представившись жандармам, успешно продолжили путь дальше, а вот гувернёр Трико был арестован на трое суток после того, как назвал стражам свою фамилию.

Те решили, что он издевается, потому что пассажиры двух предыдущих экипажей сказали, что их зовут Александр Одинако и Василий Двако.

Юкио Мисима, “Золотой храм”

Бармен на Кубе не особо страдает от осознания своей бедности.

«Откуда у меня такие деньги!» – сказал мне он, смеясь, и даже если это была насмешка над собой, он не краснел от стыда и не пытался обольщаться на свой счёт.

Это был самый что ни на есть естественный смех, смех человека, принимающего реальность такой, как она есть. Кубинец может мечтать, глядя на понравившуюся вещь, но не будет лезть из кожи вон, чтобы заполучить её.

В Японии же учат, что нет ничего в мире, чего не смог бы добиться человек, если он прилагает к этому все возможные усилия. Мои отец и мать верили, что мне удастся стать важным человеком. Они то и дело повторяли: «Мы-то трудились недостаточно хорошо, но вот, если ты успешно закончишь школу, ты сможешь стать кем пожелаешь». Родители и преподаватели говорят, что если человек чего-нибудь захочет, для него не будет ничего невозможного, просто нужно приложить достаточно усилий.

Эта идеология положена в систему экзаменов. И тех, кто терпит поражение, клеймят именем неудачника. Играя на страхе сделаться неудачником, родители и преподаватели, таким образом, заставляют ребят приобщиться к конкурсной системе. У многих моих школьных друзей боязнь поражения в конечном счёте спровоцировала болезнь. Один из моих приятелей впал в аутизм и больше не выходил из своей комнаты; другой подхватил какую-то неизвестную болезнь кишечника и не мог принимать никакой пищи; у ещё одного вдруг стали нещадно выпадать волосы.

Им говорили, что это может быть обусловлено генетической предрасположенностью, или что это неизвестный доселе вирус, или же что дело в плохом иммунитете. Меня всё это настолько напугало, что я решил покинуть эту страну, так как система по производству неудачников слишком могущественна, чтобы с нею можно было бороться.

Позже, на Кубе, я понял. Я понял очень простую вещь: даже если ты вдруг осознал, что у тебя нет никакой возможности добиться того, чего ты так страстно желал, жизнь на этом не заканчивается, ведь к счастью ведёт множество других путей.

Это элементарно, но в Японии такие вещи понимают с трудом, тогда как на Кубе об этом знает каждый.

(Рю Мураками, “Танатос”)

Сталин мало времени уделял своим детям, так что они о нём почти ничего не знали.

Как результат, дочь генсека Светлана годы спустя вспоминала, как старший брат ей в детстве выдал семейную тайну:

«Знаешь, наш отец в молодости был грузином».

Аркадий и Борис Стругацкие, “Гадкие лебеди”

Надо остерегаться такой близости, какая была у нас с ним.

Потому что один всегда умирает раньше, а второй при жизни теряет все ощущения, которые свойственны живущим.

Человек удесятеренной чувственности, он никогда не забывал ни одного сильного ощущения. Он видел то, чего я не могла разглядеть, слышал звуки, которые еле мерещились мне, и чувствовал запахи и привкусы, к которым я оставалась равнодушной.

Он служил мне как бы добавочным органом чувств — я привыкла смотреть его глазами и слышать его ушами. Когда я осталась одна, мне не хватало моих глаз и моих ушей, и я не хотела ни на что смотреть и затыкала уши, чтобы ничего не слышать. Зачем стала бы я смотреть на то, чего он уже не видит?

После его смерти я ни разу не была ни в Крыму, ни на Кавказе: раз он простился с ними, мне туда дороги нет. Не видела я и моря, потому что он простился и с морем.

Так я тоже превращалась в мертвеца, хотя и продолжала механически жить. Такая жизнь ни к чему. Это тень жизни...

(Надежда Мандельштам, вдова поэта Осипа Мандельштама)

Я шёл по опустошённому осеннему лесу.

Свежий сухой воздух покалывал щёки, бодрил, походка была упругой, а душу наполняло беспричинное ощущение счастья.

И вдруг сама собой в голове возникла первая строчка: <<У природы нет плохой погоды...>> Не успел я изумиться этому явлению, как следом родилась вторая: <<Каждая погода — благодать...>>

Если учесть, я не занимался стихосложением со времён давней юности, — это было странно. Я подумал, что сейчас это наваждение пройдёт, но получилось иначе. Неудержимо поползли следующие строки: <<Дождь ли, снег... Любое время года надо благодарно принимать>>.

Я удивился. Честно говоря, мне показалось, что строфа недурна. И вдруг случилось необъяснимое: строчки полезли одна за другой. Не прошло и двадцати минут, как стихотворение сочинилось само, не обращая на меня никакого внимания, как бы помимо моей воли.

Смерть желаний, годы и невзгоды,
С каждым днём всё непосильней кладь.
Что тебе назначено природой,
Надо благодарно принимать.

Я быстро повернул домой, бормоча строчки, повторяя их, так как боялся, что стихотворение забудется. Войдя в дом, я немедленно перенёс всё на бумагу.

Мне было сорок девять лет.

(режиссёр Эльдар Рязанов о своём стихотворении, которое войдёт в фильм “Служебный роман”)

Дома я повесил несколько картин и фотографий.

Так, в моём кабинете висели репродукция “Подсолнухов” Ван Гога, а также портрет Муссолини.

Муссолини я повесил скорее в виде предупреждения, чем для чего-либо ещё. Глаза у него были выпучены, и он был больше похож на актёра, играющего Отелло и переигрывающего свою роль. Этот портрет, кроме того, ясно говорил, что его заявления о ломбардском происхождении — полная чушь. Видно было, что на две трети он мавр.

Гитлеру “Подсолнухи” не понравились. «Слишком кричащие цвета, с моей точки зрения», – заметил он. Но зато пришёл в восторг от портрета Бенито.

(Эрнст Ганфштенгль, пресс-секретарь НСДАП)