Если этот ненастный ноябрьский вечер вы проводите дома, то у нас есть, чем его скрасить. Сергей Простаков и К. Сперанский обсудили великий русский роман «Обломов».

Беседа получилась по-настоящему масштабной. Рильке и Беккет, Оливия Лэнг и Алексей Писемский и уйма проклятых русских вопросов, включая самый модный — об ответственности русских классиков за ваш думскроллинг.

Почему мы читаем и перечиваем именно «Обломова» в 2024 году? Почему восприятие этого романа как никакого другого в русском каноне настолько зависит от контекста? Почему Гончарову и его героям постоянно удаётся ускользать от однозначных оценок? И главное: что такое обломовщина?

Всё это уже здесь.

#простаков #сперанский

У группы «Спасибо» сегодня вышел новый альбом Dom, а у нас вышли ответы ребят на наш стандартный опросник о книгах и чтении. Фёдор Достоевский, Гарри Поттер, Курт Воннегут и другие персонажи — в ответах музыкатов.

https://teletype.in/@thecenotaph/spasibo

#опросник_кенотафа

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-каналтелеграм-канал | BoostyBoosty

Ноябрьское. Достоевское.

#цитаты_на_кенотафе

А пока К. Сперанский и по совместительству участник издания «Кенотаф» стремительно набирает подписчиков в своём Boosty, он покажет, на что он способен в нашем блоге на этой платформе.

Сергей Простаков и К. Сперанский обсудили роман Ивана Гончарова «Обломов». И пришли к выводу, что Илья Ильич похож на типичного героя Оливии Лэнг, а Андрей Штольц, которого так любили наши учителя, наверняка бы сказал, что мы занимаемся какой-то чушью.

Премьера уже в эту пятницу! Подписывайтесь: https://boosty.to/thecenotaph

#простаков #сперанский

Репост:

В пространстве lifestyle-блогов на русском языке (и я уверен, что не только на русском) есть такой пошлый жанр: давайте покажем обложки The New Yorker — это красиво, эффектно, лайкособирательно. Вот и я в рамках издания «Кенотаф» прибегаю к этому грязному стилю.

Между этими двумя обложками 8 месяцев. Чёрная — из апреля 2020-го, пика мировой самоизоляции. Вторая — из декабря, какие-то послабления ещё есть, но мы уже знали, что пандемия переходит в следующий год.

Весь мир сидел по домам пару месяцев, а большинство из нас этого даже не увидело, сходя с ума в своих съёмных квартирах, или, наслаждаясь прогулками вокруг загородного дома. Зато мы открыли для себя видеоконференции. Маски исчезли, соблюдение дистанции исчезло, да даже и удалёнка далеко не везде сохранилась. А вот «зум» для поддержания связи стал всеобщим с тех пор.

Я смотрю на эти обложки и думаю о том, что же с нами происходило в те месяцы. Разрушение связей, схождение с ума, привыкание к кельям, сдача своих свобод государствам, потому что нам чиновники объяснили, что это всё ради нашей безопасности. Когда в июне перед референдумом по конституции нам дали погулять по летней Москве, меня поразило, что многие близкие люди всерьёз решили самоизолироваться. Той тяжёлой весной казалось, что только нам позволят выйти на улицу, так сразу же и вернётся прежний «вечный фестиваль варенья». Но нет, люди в твиттере упрекали своих друзей, что те хотят праздновать день рожденья не в одиночестве.

Зимой станет понятно уже точно, что старый мир закончился. С потрохами. Хорошо, что хоть самые модные светские вращатели научились жить в одиночку перед монитором, держа бокал в руках — в будущие годы это станет очень полезным навыком.

Мне всегда нравилась сцена из второй части «Неуловимых мстителей», где выясняется, что пароль от сейфа у полковника Кудасова — 914, год начала войны. В детстве я не мог понять, сколько же боли сосредоточенно в этом решении генерала, какую трагедию жизни его поколения отражают эти цифры.

Ну, а теперь-то что? Пароль к нашей жизни — 2020, конечно. И с конца прежней жизни прошло много больше, чем 1000 дней.

#коврик_у_кенотафа #простаков

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-каналтелеграм-канал | BoostyBoosty

Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Мао Цзэдун с соратниками в Пекине, октябрь 1949 года, первые дни Китайской Народной республики.

#в_поисках_счастья

Надо прислушиваться, чтобы спастись

Большой советский художник и знаковая французская романистка. Оба научились перевоплощаться, жить другой жизнью — одну к этому привела эмиграция, другого — смутные и страшные времена. Егор Сенников в новом выпуске цикла «Расходящиеся тропы» пытается расслышать в потаенной жизни двух человек отзвуки большой истории.

По Москве едет грузовик. В кузове — множество молодых парней: молодые солдаты, сбежавшие с фронта, городская рабочая молодежь, уголовники, студенты. Лихо распевают, сворачивая то в один, то в другой московский переулок. На винтовках у солдат повязаны красные знамена. Грузовик останавливается у полицейского участка. «Айда, ребята», — кричит заводила и бодро прыгая в февральскую грязь, вся мужская ватага вваливается в отделение. Вскоре — движение в обратную сторону: на московскую улицы вытекает ручей энергичных молодых парней; они держат за руки немолодого уже полицейского пристава. Сажают в грузовик и едут дальше.

Так описывал свой февраль 1917 года художник Аркадий Пластов. Но верится с трудом. А слышится гораздо больше, чем рассказывается.

Сын священника, внук иконописца, студент-семинарист, Пластов с детства тяготел живописи — первый художественный опыт он получил, изучая росписи в церкви, построенной дедом Аркадия в родной деревне Прислониха. Аркадий рвался в Москву, хотел изучать живопись. Годы Первой мировой Пластов провел, учась в Московском училище живописи, ваяния и зодчества.

После Февральской Пластов укатил в родную Прислониху. Вернувшись осенью 1917 года в Москву доучиваться, едва не оказался сам в большой беде: патруль обратил внимание, что на форменной шинели у Пластова красовались пуговицы с орлами. До страшного не дошло, но Пластов понял, что, кажется, с мечтой о живописи придется расстаться — может навсегда. И уехал в Прислониху, где стал крестьянином — и нашел в этом спасение.

В Прислонихе он проводил главные крестьянские полгода, а после сбора урожая уезжал в Москву и работал над картинами. В передовики соцреализма он не рвался. Никогда не отказывавшийся от веры, он с болью смотрел на то, как в середине 1950-х церковь в Прислонихе уничтожили. И все равно писал работы на религиозные темы; и мог позволить себе «включить дурака» и выступая на фоне Президиума ЦК с Хрущевым во главе, говорить, что в Москве правды нет, а есть она лишь на земле — формально имея в виду, что художникам стоит уезжать из Москвы в регионы.

Человек себе на уме, сумевший прожить российский XX век так, как он сам хотел и следовать своим правилам. Потому что умел расслышать ход времени и понять, что нужно делать.

В 1972 году, когда Пластов умрет в Прислонихе, в Париже в печать выйдет новый роман Натали Саррот «Вы слышите их?» — вскоре его переведут на русский, а предисловие к советскому изданию напишет Евтушенко. Саррот, ровесница века, родилась в 1902 году в Иваново, но ее детство и юность прошла в том странном довоенном мире, где было возможно столь многое, что вскоре превратилось в фантазию, в рисунок на запотевшем стекле. Жизнь между Россией и Парижем, прогулки с отцом в Люксембургском саду, брат, писавший книгу об Австро-Венгрии, мать, вышедшая второй раз замуж и переехавшая в Петербург…

Что здесь удивительного для довоенного человека? Что здесь реального, для человека послевоенного? Жизнь унесла Саррот потоком во Францию, помотала по Европе, столкнула со страшным и научила глубокой рефлексии и слову — такому, в котором можно утонуть, проводя вечный диалог с самой собой

Саррот — одна из создательниц Нового романа, в своих работах уходившая от прямой повествовательности к попытке описать суть человеческого существования. Роман «Вы слышите их?» описывает то, что происходит, когда взрослые люди, собравшись в гостиной, слышат из соседней комнаты заливистый детский смех. Это весь сюжет, а вот все остальное содержание пересказать не так-то просто — это мысли, фантазии, воображаемые ситуации.

Словом, все то, что пролетает в минуты жизни в голове рефлексирующего человека.

Словом, жизнь.

#сенников

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-каналтелеграм-канал | BoostyBoosty

Как известно Борхесу не дали Нобелевскую премию по литературе за то, что он поддержал Пиночета в Чили. Просто интересный факт в этот вечер.

#цитаты_на_кенотафе

Сергей Простаков много раз зарекался от того, чтобы кого-то ругать публично, но создатели сериала «Комбинация» не оставили ему шансов.

Уже общим местом стало утверждение, что сегодняшнее российское кино демонстрирует последовательный эскапизм и игнорирование реальности. В этой стратегии самой по себе нет ничего плохого — проблемы начинаются, когда ей пользуются люди бесталанные и незаинтересованные, и портят таким подходом даже потенциально сильный материал.

«Комбинацию» на старте сравнивали со «Словом пацана» — та же студия Wink и многие создатели, а ещё описываемая эпоха. Хватает тех, кто ненавидит прошлогоднее «Слово пацана», но никто всё равно не будет отрицать, что это было и событие, и высказывание. На историческом материале книги Роберта Гараева режиссёр Жора Крыжовников снял фильм об истоках культуры насилия, которое пропитало, как выражается мой друг Сергей Карпов, пространство северной Евразии. В фильме всё работало на это: позднесоветский город ничем не отличался в кадре от городов двадцатых годов XXI века, рванный монтаж — фирменная фишка Крыжовникова работала на ощущение мокьюментари, сбалансированный саундтрек из нескольких перестроечных песен идеально вязался с центральной музыкальной темой «Пыяла» «Аигел». Время и место, почва и судьба — в фильме всё работало на содержание: историю об особенностях национального насилия.

К середине «Комбинации» уже становится понятно — создателям неинтересно снимать и делать кино про группу и про её создателя Александра Шишинина. Даже жалко Никиту Кологоривого, который в роли Шишинина очень старается, но не может же он вытянуть то, что не интересно режиссёру.

Бессилие режиссёрской мысли проявляется, когда зачем-то появляются документальные кадры первого большого выступления «Комбинации» в Волгограде. И тут всё ясно: этот ход нужен, потому что никто не в силах передать значение момента обычными средствами — ну, не получается.

Для музыкального сериала в фильме непозволительно плохой саундтрек. Есть два отличных мэшапа Кирилла Бородулева, который собственно смешал главные хиты британской новой волны и шлягеры «Комбинации». Но при монтаже как будто бы не поняли, куда это засунуть в столь слабый материал, а потому они звучат в первых сериях, а потом разок в конце. В результате саундтрек состоит из хаоса то оригинальных песен «Комбинации», то необязательных каверов. И ещё «изюминка» — зачем-то сделали пасхалку с «Несмеяной». Опять же, был бы материал сильней, то могло получиться изящно, но тут не получилось.

Ну, и самое главное, зачем снимать фильм про Шишинина, если его смерть превратили в фантасмагорию? Можно сказать, конечно, что его убило само время, но из всего этого сквозит и фальшь, и страх. Есть очевидные намёки на версию из «Википедии», но в сериале Шишинин погибает только потому, что его и в реальности убили. Ну, не захотели создатели попытаться объяснить этот феномен гибели «молодых да ранних» в 1992-1994 годах. Страшно. Всё ещё.

Что же касается, группы «Комбинации» как феномена, то спасибо создателям, что актуализировали. Это действительно был великолепный проект — «600 секунд» от поп-музыки. И также не переживший 1993 года. Пути закованы. Проект «Российская Федерация» тронулся в путь. Некоторым пацанам из «Слова» места в нём хватило, а бывшему менту, верившему, что песнями покорит Америку, нет. Но ладно, это мы ищем смыслы, где их нет.

#простаков #рецензии_кенотафа

Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Вечеринка в веган-кафе «Фрик» в Тбилиси. Июль 2022 года.

#в_поисках_счастья

В новом выпуске опросника «Кенотафа» — самая обсуждаемая инди-группа сезона «Конъюнктура». Вокалистка Шоша Менаховская ответила на наш традиционный список вопросов о книгах и чтении.

https://teletype.in/@thecenotaph/shosha

#опросник_кенотафа

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-каналтелеграм-канал | BoostyBoosty

Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Босниец держит на руках своего ребёнка в Сараево во время осады города сербами, 1992 год.

#в_поисках_счастья

Мост между параллельными мирами

Часы спрессовываются в дни и недели, те — в месяцы и годы, а дальше в десятилетия. Продукт этого процесса — опыт; у кого-то совместный, у кого-то совершенно раздельный. В новом выпуске цикла «Расходящиеся тропы» Егор Сенников смотрит на то, как люди, которых разнесла в разные стороны История, могут чувствовать связь друг с другом благодаря разделенному опыту проживания.

Две женщины в московской квартире. Их разделяет возраст, но сближает опыт пережитого.

Ты вселенную держишь, как бусу,
Светлой волей Аллаха храним…
Так пришелся ль сынок мой по вкусу
И тебе, и деткам твоим?

Молчание.

— Ох, страшные, Анна Андреевна.
— Время было страшное, вот и стихи страшные, — отвечает.

Очень важно иметь опыт, который объединяет. Это сближает даже людей, которые различны по возрасту, мировоззрению, сексуальной ориентации и моральным ориентирам. Пережив вместе грозовые минуты, вы с любым таким же несчастливцем всегда сможете найти возможность навести мосты. Общие слова, речь, даже мимика. Тайный клуб свидетелей страшного — и на сердце у каждого отпечатано время, обстоятельства, факты. По ним вы друг друга и опознаете.

У Анны Ахматовой и Лидии Чуковской (а именно они — те две женщины в Москве в 1960 году) такой общий опыт проживания был. И разговор идет на темы, понятные обеим, вопрос в оттенках: Ахматова, например, радуется, что Твардовский может в «Правде» критиковать сталинское время, пусть и размыто, а Чуковскую бесит и тошнит от того, что делается это не так, как стоило бы. Но это детали. Манера их постоянного разговора (как, по крайней мере, видится из записок Чуковской) такова, что они понимают друг друга с полуслова.

И опять по самому краю
Лунатически я ступаю.

За сотни километров от Ахматовой и Чуковской, в Мюнхене живет поэт Дмитрий Кленовский. С Ахматовой они знакомы давно, еще с тех пор, когда Гумилев учил молодых поэтов. Кленовский — выпускник Царскосельской гимназии («последним царскосёлом» называла его Нина Берберова). Из России после революции он не уехал и залег на дно в Харьков, где старался не отсвечивать своим акмеистским-журналистским прошлым и тихо работал переводчиком.

Но он ничего не забыл. В 1950-х, уже не в России, он пишет:

Когда я, мальчиком, с тобой дружил,
Прекрасный город одиноких статуй,
Густой сирени и пустых дворцов,
Тебя еще не посетили беды:
Твой Гумилев был юношей веселым,
Ахматова — влюбленной гимназисткой,
А Иннокентий Анненский еще
Не задохнулся на твоем вокзале.

Война. Харьков под немцами. Кленовский движется по спецмаршруту — коллаборационистская газета «Голос Крыма», следом Австрия и Мюнхен. Оказавшись в эмиграции, он переписывается с архиепископом Иоанном Шаховским; сам Кленовский в это время все больше погружается в мысли о православии и традиции. И в этой переписке видно, что хоть и унесенный потоком времени в Мюнхен, он все равно следит за старой знакомой Ахматовой.

Ахматова проживала в Ленинграде первые недели и месяцы Блокады, сражалась за репрессированного сына, пережила запрет себя... Вроде бы на дворе уже глубокая Оттепель, реабилитация и Твардовский. А новую книгу все равно заворачивают. Вот Бродского сажают — и надо его пытаться спасти. Здесь новая статья Федина — и надо на нее отреагировать. А вот и конец Оттепели. И уже процесс Даниэля и Синявского. Жизнь идет в своем великолепии и мерзости — и надо каждый день преодолевать.

А Кленовский следит за этим из своего мюнхенского далёка и дает оценки. Он относится к ней с любовью и уважением, он негодует за то, что ее цензурируют в советской печати. Шлет ей поздравительную телеграмму на 75-летие (и знает, что она ее получила). Досадует, что во время войны она «славословила Сталина», хотя и понимает обстоятельства этого «славословия». И горько грустит, когда она умирает. Все это для него не стало пустым звуком — и какой бы поворот он не выбрал, то, что прожито с кем-то, останется навсегда.

Связи не умирают, сколько границ не начерти — мостик уцелеет.

Хуже, если этого мостика в принципе нет — тогда разговор уже невозможен.

#сенников

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-каналтелеграм-канал | BoostyBoosty

Как и коллега Алексей Полоротов, сам того не ожидая, К. Сперанский не просто дослушал до конца альбом Славы КПСС «Россия 34», но и немедленно после включил его по второму кругу. В попытке осмысления этой самой зрелой работы рэп-артиста, автор пришел к выводу, что рэп хоть и по-прежнему кал, но умело распоряжаясь его приемами, можно создать нечто подлинное.

https://teletype.in/@thecenotaph/slava34

#сперанский #рецензии_кенотафа

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-каналтелеграм-канал | BoostyBoosty

Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Первая аватарка Павла Дурова в созданной им в 2006 году социальной сети «Вконтакте».

#в_поисках_счастья

Побежденные? Победители?

Желчный писатель и литературовед, некогда эмигрант, позднее — возвращенец. Пожилой писатель-эмигрант, четыре десятилетия живущий вне России. Жизнь обоих клонится к закату, но они неутомимо сводят счеты с прошлым. Егор Сенников продолжает цикл «Расходящиеся тропы» и пытается разобраться в том, как правильно описывать прошлое, чтобы протянуть нужный образ его в будущее.

Заполненный зал в музее Маяковского. Майский вечер. Впервые после постановления Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» (выпущенного в 1946 году) в Москве проходит литературный вечер Анны Ахматовой. На сцену выходит пожилая интеллигентная дикторша и представляет всех основных участвующих лиц вечера — филолога Жирмунского, поэтов Тарковского, Корнилова, Озерова, и, конечно, саму Анну Андреевну.

Когда этот вечер еще только устраивался, организаторы спрашивали её — кого бы ей хотелось видеть в роли ведущего, открывающего вечер: писателя и литературоведа Виктора Шкловского или концертирующего рассказчика о былом Ираклия Андронникова. Ахматова сказала: «Нет, ни того, ни другого я не хочу». «А кого же?». Та подумала и ответила — «Карандаша».

Виктор Шкловский был человеком сложным. Такое отношение Ахматовой к нему достаточно типично для его современников: студенты его вспоминали как он мог посвятить вместо лекции время рассказу о том, как занимал деньги у Горького, а тот не давал. Артист Баталов, посетив дачу Шкловского, выдыхает «Ну и субъект!» Чуковский отмечает: уже в 1965 году Шкловский манкирует приглашением на вечер памяти Зощенко. Все еще не сочетается партийной линией.

Может быть дело в том, что Шкловский вернулся в Россию из короткой берлинской релокации уже четыре десятилетия как, а все чувствует себя побежденным? Он же писал в «Zoo»:

«Я поднимаю руку и сдаюсь. Впустите в Россию меня и весь мой нехитрый багаж».

Почти в то же время, как Шкловский в Россию вернулся, ее покинул, — и навсегда, — писатель Борис Зайцев. Имя он сделал еще в начале века; его вхождение в литературу поддержали Чехов, Короленко и Андреев. Уроженец Орловской губернии, он сам отмечал, как много важных литературных имен дали России Тула и Орел. Сам он идет по следам великих.

А после отъезда он становится одним из знаковых имен среди писателей первой волны эмиграции; он не патриарх, как Бунин, но точно одна из величин, с которой себя нужно соотносить каждому. Он создает множество коротких биографий своих современников и предшественников, стремясь ухватить и образ, и дух времени: от Василия Жуковского до Александра Блока, от Бунина до Белого. В 1965 году Зайцев выпускает мемуарный сборник «Далекое» — здесь он под одной обложкой собирает очерки и биографии разных лет, стремясь показать свою литературную карьеру. Открывается книга эссе о Блоке, которое называется «Побежденный».

Блок в рассказе Зайцева, написав революционную поэму «Двенадцать» потерял голос и жизненную силу, почувствовал себя раздавленным революцией и временем. На свой последний литературный вечер в Москве весной 1920 года он приезжает усталым, постаревшим, больным; в первом отделении Чуковский, затем он.

«Лицо землистое, стеклянные глаза, резко очерченные скулы, острый нос, тяжелая походка, и нескладная, угластая фигура. Он зашел в угол, и полузакрыв усталые глаза, начал читать».

Шкловский, почти в то же время, что и Зайцев, пишет в «Новом мире» о мемуарах советского литературоведа Корнелия Зелинского. Он их разносит, обращая внимание на фальшь и очевидные заимствования из другой литературы. Зелинский упоминает о Блоке, дескать тот говорил ему о революции, написав «Двенадцать» — и Шкловский отзывается:

«Это очень похоже на Блока, на минимальность его мимики, на напряженность голоса, но это, к сожалению, не Зелинский, это цитата из воспоминаний Федина».

Кто здесь побежден? Только память. И Зайцев, строящий свой образ Блока, и Шкловский, разносящий мнимые воспоминания о поэте, и сам Блок — умерший, но оставивший голос в вечности. Все они игроки. Побеждена только память — у каждого своя.

#сенников

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-каналтелеграм-канал | BoostyBoosty

Я Байрон, я другой

По Ярославлю в санях перемещается молодой человек. В руках у него фотоаппарат; сопровождающий человека гид и переводчик смотрит на мужчину с большим неудовольствием. Он едет от одной заброшенной церкви к другой, бухается в сугроб, чтобы сфотографировать храм наиболее эффектно и тратит много времени на рассматривание фресок. Пытаясь найти дорогу к очередной церкви, иностранец и гид останавливаются рядом с лакокрасочным заводом; рабочие недоверчиво смотрят на иностранца с фотоаппаратом, подозревая в нем шпиона, но гид успокаивает их — товарищи, этого чудика заводы не интересуют, ему бы дорогу к храму найти.

Иностранца зовут Роберт Байрон, он англичанин, путешественник — можно даже сказать, что трэвел-блогер, — беззаветно влюбленный в саму идею путешествий. Конечно, про почти любого много путешествующего в межвоенную эпоху англичанина, пишущего книги, несложно предположить, что он шпион, здесь нас этот сюжет не интересует. Самое главное — взгляд на жизнь со стороны; способность рассмотреть то, что мы не видим сами. И это у Роберта Байрона получилось блестяще.

В издательстве Ad Marginem вышел перевод книги Байрона «Сначала Россия, потом Тибет». В редакторском примечании рассказывается, что книга Байроном была собрана искусственно (по издательским и коммерческим причинам) — под одной обложкой объединены два очерка: один о поездке в СССР в феврале 1932 года, а другой — о путешествии писателя на Тибет в конце 1920-х.

Это объединение должно было провести параллели между двумя странами: Россия — страна, где ты постоянно едешь по дороге, страна, которая намерена преподать всему миру урок прогресса… И Тибет, закрытый от иностранцев, избегающий обновления и живущий по правилам, заведенным, может быть, еще в те времена, когда люди впервые приняли решение жить в Гималаях. Противопоставление это не очень работает и русском читателю про Москву интереснее (хотя в рассказе о путешествии на Тибет восхищает рассказ о недельном авиаперелете из Лондона в Индию; ох эти времена, когда полет был действительно приключением, а не скучной поездке в авиамаршрутке).

Байрон почти безразличен к Ленинграду (туда он вернется еще в 1935 году, чтобы выступить на конгрессе по археологии, а затем отчалить в путешествие по Транссибирской магистрали), красоты Москвы его не очень сильно впечатляют. К большевизму он равнодушен (тоже отличие от среднестатистического иностранного визитера красной столицы): он кажется ему слишком жестоким, подавляющим и шпиономанским. Заводы? Он их уже видел в самых разных точках мира. На полях, скорее для англоязычного читателя, чем для себя, он разбирается с мистическим, сектантским основанием большевизма и идет дальше.

И как же он расцветает, когда добирается до той России, в которую он хотел попасть. Как завороженный он смотрит на фрески собора Святой Софии в Новгороде. С нежностью и любовью он описывает «Троицу» Рублева, которую ему в Третьяковке показывают хранители; он посвящает ей чуть ли не главу, в которой силится постичь гений иконописца и понять, что делает икону такой незабываемой.

Он мчится в Ярославль с большим списком церквей, которые он намерен посетить и изматывает гида-коммуниста тем, что постоянно спрашивает о том, как найти церковь Иоанна Златоуста или храм Иоанны Предтечи. С какой любовью этот фанат Греции описывает древнерусское искусство, которое единственное для него в СССР 1932 года и представляет интерес. И с какой тоской он слушает предложения поехать на Днепрогэс — видел он и дамбы, и заводы, и конвейерные линии; не это для него составляет Россию.

Обходя новгородский Антониев монастырь, он видит, как в небе совершают учебные полеты советские летчики на истребителях. Шум, грохот — и вот они уже уносятся вдаль.

«​​Я повернулся к сельской церкви, построенной 580 лет назад, к темным елям, дрожащим на ветру, и к могильным крестам <…>. Я видел, как вооруженная мощь Советского Союза уменьшилась до точек и исчезла. Старая и новая Россия, меняющаяся, и всё же неизменная…»

#сенников #рецензии_кенотафа

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-каналтелеграм-канал | BoostyBoosty

Репост: