Как известно Борхесу не дали Нобелевскую премию по литературе за то, что он поддержал Пиночета в Чили. Просто интересный факт в этот вечер.

#цитаты_на_кенотафе

Сергей Простаков много раз зарекался от того, чтобы кого-то ругать публично, но создатели сериала «Комбинация» не оставили ему шансов.

Уже общим местом стало утверждение, что сегодняшнее российское кино демонстрирует последовательный эскапизм и игнорирование реальности. В этой стратегии самой по себе нет ничего плохого — проблемы начинаются, когда ей пользуются люди бесталанные и незаинтересованные, и портят таким подходом даже потенциально сильный материал.

«Комбинацию» на старте сравнивали со «Словом пацана» — та же студия Wink и многие создатели, а ещё описываемая эпоха. Хватает тех, кто ненавидит прошлогоднее «Слово пацана», но никто всё равно не будет отрицать, что это было и событие, и высказывание. На историческом материале книги Роберта Гараева режиссёр Жора Крыжовников снял фильм об истоках культуры насилия, которое пропитало, как выражается мой друг Сергей Карпов, пространство северной Евразии. В фильме всё работало на это: позднесоветский город ничем не отличался в кадре от городов двадцатых годов XXI века, рванный монтаж — фирменная фишка Крыжовникова работала на ощущение мокьюментари, сбалансированный саундтрек из нескольких перестроечных песен идеально вязался с центральной музыкальной темой «Пыяла» «Аигел». Время и место, почва и судьба — в фильме всё работало на содержание: историю об особенностях национального насилия.

К середине «Комбинации» уже становится понятно — создателям неинтересно снимать и делать кино про группу и про её создателя Александра Шишинина. Даже жалко Никиту Кологоривого, который в роли Шишинина очень старается, но не может же он вытянуть то, что не интересно режиссёру.

Бессилие режиссёрской мысли проявляется, когда зачем-то появляются документальные кадры первого большого выступления «Комбинации» в Волгограде. И тут всё ясно: этот ход нужен, потому что никто не в силах передать значение момента обычными средствами — ну, не получается.

Для музыкального сериала в фильме непозволительно плохой саундтрек. Есть два отличных мэшапа Кирилла Бородулева, который собственно смешал главные хиты британской новой волны и шлягеры «Комбинации». Но при монтаже как будто бы не поняли, куда это засунуть в столь слабый материал, а потому они звучат в первых сериях, а потом разок в конце. В результате саундтрек состоит из хаоса то оригинальных песен «Комбинации», то необязательных каверов. И ещё «изюминка» — зачем-то сделали пасхалку с «Несмеяной». Опять же, был бы материал сильней, то могло получиться изящно, но тут не получилось.

Ну, и самое главное, зачем снимать фильм про Шишинина, если его смерть превратили в фантасмагорию? Можно сказать, конечно, что его убило само время, но из всего этого сквозит и фальшь, и страх. Есть очевидные намёки на версию из «Википедии», но в сериале Шишинин погибает только потому, что его и в реальности убили. Ну, не захотели создатели попытаться объяснить этот феномен гибели «молодых да ранних» в 1992-1994 годах. Страшно. Всё ещё.

Что же касается, группы «Комбинации» как феномена, то спасибо создателям, что актуализировали. Это действительно был великолепный проект — «600 секунд» от поп-музыки. И также не переживший 1993 года. Пути закованы. Проект «Российская Федерация» тронулся в путь. Некоторым пацанам из «Слова» места в нём хватило, а бывшему менту, верившему, что песнями покорит Америку, нет. Но ладно, это мы ищем смыслы, где их нет.

#простаков #рецензии_кенотафа

Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Вечеринка в веган-кафе «Фрик» в Тбилиси. Июль 2022 года.

#в_поисках_счастья

В новом выпуске опросника «Кенотафа» — самая обсуждаемая инди-группа сезона «Конъюнктура». Вокалистка Шоша Менаховская ответила на наш традиционный список вопросов о книгах и чтении.

https://teletype.in/@thecenotaph/shosha

#опросник_кенотафа

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-каналтелеграм-канал | BoostyBoosty

Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Босниец держит на руках своего ребёнка в Сараево во время осады города сербами, 1992 год.

#в_поисках_счастья

Мост между параллельными мирами

Часы спрессовываются в дни и недели, те — в месяцы и годы, а дальше в десятилетия. Продукт этого процесса — опыт; у кого-то совместный, у кого-то совершенно раздельный. В новом выпуске цикла «Расходящиеся тропы» Егор Сенников смотрит на то, как люди, которых разнесла в разные стороны История, могут чувствовать связь друг с другом благодаря разделенному опыту проживания.

Две женщины в московской квартире. Их разделяет возраст, но сближает опыт пережитого.

Ты вселенную держишь, как бусу,
Светлой волей Аллаха храним…
Так пришелся ль сынок мой по вкусу
И тебе, и деткам твоим?

Молчание.

— Ох, страшные, Анна Андреевна.
— Время было страшное, вот и стихи страшные, — отвечает.

Очень важно иметь опыт, который объединяет. Это сближает даже людей, которые различны по возрасту, мировоззрению, сексуальной ориентации и моральным ориентирам. Пережив вместе грозовые минуты, вы с любым таким же несчастливцем всегда сможете найти возможность навести мосты. Общие слова, речь, даже мимика. Тайный клуб свидетелей страшного — и на сердце у каждого отпечатано время, обстоятельства, факты. По ним вы друг друга и опознаете.

У Анны Ахматовой и Лидии Чуковской (а именно они — те две женщины в Москве в 1960 году) такой общий опыт проживания был. И разговор идет на темы, понятные обеим, вопрос в оттенках: Ахматова, например, радуется, что Твардовский может в «Правде» критиковать сталинское время, пусть и размыто, а Чуковскую бесит и тошнит от того, что делается это не так, как стоило бы. Но это детали. Манера их постоянного разговора (как, по крайней мере, видится из записок Чуковской) такова, что они понимают друг друга с полуслова.

И опять по самому краю
Лунатически я ступаю.

За сотни километров от Ахматовой и Чуковской, в Мюнхене живет поэт Дмитрий Кленовский. С Ахматовой они знакомы давно, еще с тех пор, когда Гумилев учил молодых поэтов. Кленовский — выпускник Царскосельской гимназии («последним царскосёлом» называла его Нина Берберова). Из России после революции он не уехал и залег на дно в Харьков, где старался не отсвечивать своим акмеистским-журналистским прошлым и тихо работал переводчиком.

Но он ничего не забыл. В 1950-х, уже не в России, он пишет:

Когда я, мальчиком, с тобой дружил,
Прекрасный город одиноких статуй,
Густой сирени и пустых дворцов,
Тебя еще не посетили беды:
Твой Гумилев был юношей веселым,
Ахматова — влюбленной гимназисткой,
А Иннокентий Анненский еще
Не задохнулся на твоем вокзале.

Война. Харьков под немцами. Кленовский движется по спецмаршруту — коллаборационистская газета «Голос Крыма», следом Австрия и Мюнхен. Оказавшись в эмиграции, он переписывается с архиепископом Иоанном Шаховским; сам Кленовский в это время все больше погружается в мысли о православии и традиции. И в этой переписке видно, что хоть и унесенный потоком времени в Мюнхен, он все равно следит за старой знакомой Ахматовой.

Ахматова проживала в Ленинграде первые недели и месяцы Блокады, сражалась за репрессированного сына, пережила запрет себя... Вроде бы на дворе уже глубокая Оттепель, реабилитация и Твардовский. А новую книгу все равно заворачивают. Вот Бродского сажают — и надо его пытаться спасти. Здесь новая статья Федина — и надо на нее отреагировать. А вот и конец Оттепели. И уже процесс Даниэля и Синявского. Жизнь идет в своем великолепии и мерзости — и надо каждый день преодолевать.

А Кленовский следит за этим из своего мюнхенского далёка и дает оценки. Он относится к ней с любовью и уважением, он негодует за то, что ее цензурируют в советской печати. Шлет ей поздравительную телеграмму на 75-летие (и знает, что она ее получила). Досадует, что во время войны она «славословила Сталина», хотя и понимает обстоятельства этого «славословия». И горько грустит, когда она умирает. Все это для него не стало пустым звуком — и какой бы поворот он не выбрал, то, что прожито с кем-то, останется навсегда.

Связи не умирают, сколько границ не начерти — мостик уцелеет.

Хуже, если этого мостика в принципе нет — тогда разговор уже невозможен.

#сенников

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-каналтелеграм-канал | BoostyBoosty

Как и коллега Алексей Полоротов, сам того не ожидая, К. Сперанский не просто дослушал до конца альбом Славы КПСС «Россия 34», но и немедленно после включил его по второму кругу. В попытке осмысления этой самой зрелой работы рэп-артиста, автор пришел к выводу, что рэп хоть и по-прежнему кал, но умело распоряжаясь его приемами, можно создать нечто подлинное.

https://teletype.in/@thecenotaph/slava34

#сперанский #рецензии_кенотафа

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-каналтелеграм-канал | BoostyBoosty

Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Первая аватарка Павла Дурова в созданной им в 2006 году социальной сети «Вконтакте».

#в_поисках_счастья

Побежденные? Победители?

Желчный писатель и литературовед, некогда эмигрант, позднее — возвращенец. Пожилой писатель-эмигрант, четыре десятилетия живущий вне России. Жизнь обоих клонится к закату, но они неутомимо сводят счеты с прошлым. Егор Сенников продолжает цикл «Расходящиеся тропы» и пытается разобраться в том, как правильно описывать прошлое, чтобы протянуть нужный образ его в будущее.

Заполненный зал в музее Маяковского. Майский вечер. Впервые после постановления Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» (выпущенного в 1946 году) в Москве проходит литературный вечер Анны Ахматовой. На сцену выходит пожилая интеллигентная дикторша и представляет всех основных участвующих лиц вечера — филолога Жирмунского, поэтов Тарковского, Корнилова, Озерова, и, конечно, саму Анну Андреевну.

Когда этот вечер еще только устраивался, организаторы спрашивали её — кого бы ей хотелось видеть в роли ведущего, открывающего вечер: писателя и литературоведа Виктора Шкловского или концертирующего рассказчика о былом Ираклия Андронникова. Ахматова сказала: «Нет, ни того, ни другого я не хочу». «А кого же?». Та подумала и ответила — «Карандаша».

Виктор Шкловский был человеком сложным. Такое отношение Ахматовой к нему достаточно типично для его современников: студенты его вспоминали как он мог посвятить вместо лекции время рассказу о том, как занимал деньги у Горького, а тот не давал. Артист Баталов, посетив дачу Шкловского, выдыхает «Ну и субъект!» Чуковский отмечает: уже в 1965 году Шкловский манкирует приглашением на вечер памяти Зощенко. Все еще не сочетается партийной линией.

Может быть дело в том, что Шкловский вернулся в Россию из короткой берлинской релокации уже четыре десятилетия как, а все чувствует себя побежденным? Он же писал в «Zoo»:

«Я поднимаю руку и сдаюсь. Впустите в Россию меня и весь мой нехитрый багаж».

Почти в то же время, как Шкловский в Россию вернулся, ее покинул, — и навсегда, — писатель Борис Зайцев. Имя он сделал еще в начале века; его вхождение в литературу поддержали Чехов, Короленко и Андреев. Уроженец Орловской губернии, он сам отмечал, как много важных литературных имен дали России Тула и Орел. Сам он идет по следам великих.

А после отъезда он становится одним из знаковых имен среди писателей первой волны эмиграции; он не патриарх, как Бунин, но точно одна из величин, с которой себя нужно соотносить каждому. Он создает множество коротких биографий своих современников и предшественников, стремясь ухватить и образ, и дух времени: от Василия Жуковского до Александра Блока, от Бунина до Белого. В 1965 году Зайцев выпускает мемуарный сборник «Далекое» — здесь он под одной обложкой собирает очерки и биографии разных лет, стремясь показать свою литературную карьеру. Открывается книга эссе о Блоке, которое называется «Побежденный».

Блок в рассказе Зайцева, написав революционную поэму «Двенадцать» потерял голос и жизненную силу, почувствовал себя раздавленным революцией и временем. На свой последний литературный вечер в Москве весной 1920 года он приезжает усталым, постаревшим, больным; в первом отделении Чуковский, затем он.

«Лицо землистое, стеклянные глаза, резко очерченные скулы, острый нос, тяжелая походка, и нескладная, угластая фигура. Он зашел в угол, и полузакрыв усталые глаза, начал читать».

Шкловский, почти в то же время, что и Зайцев, пишет в «Новом мире» о мемуарах советского литературоведа Корнелия Зелинского. Он их разносит, обращая внимание на фальшь и очевидные заимствования из другой литературы. Зелинский упоминает о Блоке, дескать тот говорил ему о революции, написав «Двенадцать» — и Шкловский отзывается:

«Это очень похоже на Блока, на минимальность его мимики, на напряженность голоса, но это, к сожалению, не Зелинский, это цитата из воспоминаний Федина».

Кто здесь побежден? Только память. И Зайцев, строящий свой образ Блока, и Шкловский, разносящий мнимые воспоминания о поэте, и сам Блок — умерший, но оставивший голос в вечности. Все они игроки. Побеждена только память — у каждого своя.

#сенников

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-каналтелеграм-канал | BoostyBoosty

Я Байрон, я другой

По Ярославлю в санях перемещается молодой человек. В руках у него фотоаппарат; сопровождающий человека гид и переводчик смотрит на мужчину с большим неудовольствием. Он едет от одной заброшенной церкви к другой, бухается в сугроб, чтобы сфотографировать храм наиболее эффектно и тратит много времени на рассматривание фресок. Пытаясь найти дорогу к очередной церкви, иностранец и гид останавливаются рядом с лакокрасочным заводом; рабочие недоверчиво смотрят на иностранца с фотоаппаратом, подозревая в нем шпиона, но гид успокаивает их — товарищи, этого чудика заводы не интересуют, ему бы дорогу к храму найти.

Иностранца зовут Роберт Байрон, он англичанин, путешественник — можно даже сказать, что трэвел-блогер, — беззаветно влюбленный в саму идею путешествий. Конечно, про почти любого много путешествующего в межвоенную эпоху англичанина, пишущего книги, несложно предположить, что он шпион, здесь нас этот сюжет не интересует. Самое главное — взгляд на жизнь со стороны; способность рассмотреть то, что мы не видим сами. И это у Роберта Байрона получилось блестяще.

В издательстве Ad Marginem вышел перевод книги Байрона «Сначала Россия, потом Тибет». В редакторском примечании рассказывается, что книга Байроном была собрана искусственно (по издательским и коммерческим причинам) — под одной обложкой объединены два очерка: один о поездке в СССР в феврале 1932 года, а другой — о путешествии писателя на Тибет в конце 1920-х.

Это объединение должно было провести параллели между двумя странами: Россия — страна, где ты постоянно едешь по дороге, страна, которая намерена преподать всему миру урок прогресса… И Тибет, закрытый от иностранцев, избегающий обновления и живущий по правилам, заведенным, может быть, еще в те времена, когда люди впервые приняли решение жить в Гималаях. Противопоставление это не очень работает и русском читателю про Москву интереснее (хотя в рассказе о путешествии на Тибет восхищает рассказ о недельном авиаперелете из Лондона в Индию; ох эти времена, когда полет был действительно приключением, а не скучной поездке в авиамаршрутке).

Байрон почти безразличен к Ленинграду (туда он вернется еще в 1935 году, чтобы выступить на конгрессе по археологии, а затем отчалить в путешествие по Транссибирской магистрали), красоты Москвы его не очень сильно впечатляют. К большевизму он равнодушен (тоже отличие от среднестатистического иностранного визитера красной столицы): он кажется ему слишком жестоким, подавляющим и шпиономанским. Заводы? Он их уже видел в самых разных точках мира. На полях, скорее для англоязычного читателя, чем для себя, он разбирается с мистическим, сектантским основанием большевизма и идет дальше.

И как же он расцветает, когда добирается до той России, в которую он хотел попасть. Как завороженный он смотрит на фрески собора Святой Софии в Новгороде. С нежностью и любовью он описывает «Троицу» Рублева, которую ему в Третьяковке показывают хранители; он посвящает ей чуть ли не главу, в которой силится постичь гений иконописца и понять, что делает икону такой незабываемой.

Он мчится в Ярославль с большим списком церквей, которые он намерен посетить и изматывает гида-коммуниста тем, что постоянно спрашивает о том, как найти церковь Иоанна Златоуста или храм Иоанны Предтечи. С какой любовью этот фанат Греции описывает древнерусское искусство, которое единственное для него в СССР 1932 года и представляет интерес. И с какой тоской он слушает предложения поехать на Днепрогэс — видел он и дамбы, и заводы, и конвейерные линии; не это для него составляет Россию.

Обходя новгородский Антониев монастырь, он видит, как в небе совершают учебные полеты советские летчики на истребителях. Шум, грохот — и вот они уже уносятся вдаль.

«​​Я повернулся к сельской церкви, построенной 580 лет назад, к темным елям, дрожащим на ветру, и к могильным крестам <…>. Я видел, как вооруженная мощь Советского Союза уменьшилась до точек и исчезла. Старая и новая Россия, меняющаяся, и всё же неизменная…»

#сенников #рецензии_кенотафа

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-каналтелеграм-канал | BoostyBoosty

Репост:

Мы тут спохватились. «Кенотаф» же — интеллектуальное издание, но в нём ещё ни разу не было ни одной цитаты Славоя Жижека. Прямо сейчас исправляемся и публикуем цитату публичного интеллектуала.

#цитаты_на_кенотафе

Репост:

Ляпис Трубецкой — Весёлые картинки (2011) — 5/5Ляпис Трубецкой — Весёлые картинки (2011) — 5/5

Факт в наши ревущие (кровавыми слезами) двадцатые подзабытый — белорусский «Ляпис Трубецкой» был, видимо, на стыке нулевых и десятых важнейшей русскоязычной группой. Ну, или во всяком случае, именно коллектив Сергея Михалка занял вакантное место главной протестной группы после того, как Lumen стал его терять после альбома «Мир».

Это перерождение было удивительным. С 1990-х годов «Ляпис Трубецкой» оттачивал образ колхозного лоха, за которым скрывалась тончайшая и очень остроумная постмодернистская игра. Кавер на «Зеленоглазое такси» с дебютного альбома на лет двадцать предвосхитил моду на ироничные каверы на поп-шлягеры. «Ты кинула» 1998 года (тот, с которого «Ау» и «В плате белом») — всё ещё лучший альбом группы, если историю коллектива не делить.

А разделилась она в 2007 году, когда неожиданно в сети появился клип «Капитал» — высказывание, которое сочетало в себе чёткость послания и политические галлюцинации в стиле прохановской прозы в визуальном ряде. Группа стала выглядеть как мобчик антифа, и песни наполнились соответствующим содержанием.

Так за несколько лет родилась трилогия — «Капитал» (2008), Manifest (2008), «Культпросвет» (2009). Михалок в те годы откровенно говорил, что в родной Беларуси ситуация настолько ухудшается, что больше не до смехуёчков. Пришло время говорить с предельной ясностью. Belarus Freedom со второго из этих альбомов звучит и сейчас понятно и мощно. И, да, группа запела на белорусском языке.

Есть подозрение, что Михалок очень хорошо чувствовал, куда дуют ветры истории. Все ходы с этих альбомов по-настоящему актуальными дискурсами и нарративами станут чуть позже, по большей части в наши дни. Но надвигающийся огромный мировой кризис, в котором мы пребываем и поныне, чувствуется в них уже отчётливо. Те альбомы были не про Лукашенко, а про ближайшее будущее человечества.

И вот — «Весёлые картинки». Удивительный альбом. На нём «Ляпис Трубецкой» как будто бы берут паузу в своём протесте и возвращаются к старым добрым наивным песням. Но колхозной эстетики мы там уже не встретим. Есть два прекрасных кавера — на «Африку» «Комитета охраны тепла» и «Зоопарк» Летова — чётко помещают группу в список великих маргиналов (во всяком случае, им там хотелось быть). Но в центре альбома синкретический шедевр «Я верю» о единстве всех религий. Альбом-пауза, он эффектно звучал в год «арабской весны», Захвати Уолл-стрит, Болотной и протестующего, человека года на обложке Time.

Дальше Михалок сочинит «Воины света», и этой песне предстояло стать вполне определённым символом. Но когда она таковой станет, не станет уже самой группы. Какая история!

Что ещё слушать у «Ляписа Трубецкого»:
«Ты кинула» (1998) — 5/5«Ты кинула» (1998) — 5/5
Manifest (2008) — 5/5 Manifest (2008) — 5/5
«Матрёшка» (2014) — 5/5«Матрёшка» (2014) — 5/5

#простаков #альбомы_кеонтафа

Сергей Простаков прочитал новую повесть Антона Секисова «Курорт» и размышляет о том, что роднит его друга с Гомером.

Мне трудно писать отзывы на книги и музыку друзей — нет должной дистанции. Но тут случай особый. В России 2024 года у моего друга Антона Секисова (и участника издания «Кенотаф») вышла книги о релокации/эмиграции. Это и без личности автора — важное событие.

Книга короткая — её можно прочитать за один вечер. Скорее не история, а мысли в дрёме, в полузабытьи, череда образов, проносящихся за закрытыми веками. И, да, всё очень понятно и узнаваемо.

«Курорт» — повесть о мире, в котором отсутствует время. Мне кажется, это вообще ключевое содержание этого текста Антона — он копается в сознании человека, который поставил себя и мир вокруг на паузу или наоборот это сделал мир с человеком. Не суть важно. События и смена сезонов, ясные маркеры — март, сентябрь, Новый год — в книге есть. Но временная пауза заполняет собой всё. Герои даже ничего не ждут. А стоит им предпринять какое-то ясное и чёткое действие, то пространство опять закидывает их или в смутное безвременье или даже в вечность.

Повесть — книга про замерших и замолчавших. Она про тех, кто не выбрал сторону или, выбрав, совсем в ней не уверен. Место действия — черноморское побережье Грузии. Но, если бы главный герой Митя решил ехать не туда, а спрятаться в вологодской деревне, то ничего бы не изменилось в содержании текста. Разве что, он пил бы самогон, а не чачу.

Вообще, спустя несколько книг, понимаешь, что одна из главных тем Антона — это побег. Побег в слободу и из неё в «Крови и Почве», побег от любящего тебя человека в «Реконструкции», побег в Питер в «Боге тревоге». Да, даже и «Зоны отдыха» — тоже и про отсутствие времени и про побег от кипения всего сиюминутного.

Вот и «Курорт» (само название на это работает) про побег от необходимости срочно решить, на что потратить свою жизнь, которым в описываемые месяцы были охвачены очень многие. А те, кто не был этим охвачен, как будто бы отсутствовали в пространстве. Они действительно отсутствовали — и их поведение Антон, простите, воспевает как-то даже по-античному (неизбежная Колхида в тексте звучит, Понт плещется).

Да, это вечная «Одиссея». Да, про то, что никто не придёт назад. Возвращения не будет.

#рецензии_кенотафа #простаков #секисов

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-каналтелеграм-канал | BoostyBoosty

Декорации расплываются в тумане

Два немолодых человека, оба погруженных в мысли о прошлом: для одного — продуктивные, для другого — наполненные привкусом горькой ностальгии. В новом выпуске цикла «Расходящиеся тропы» Егор Сенников наблюдает за тем, как разное прошлое становится важнее настоящего.

Скулы сводит от примитивной назидательности бытовой мудрости — «если жизнь дает лимоны, делай лимонад». Лимоны, апельсины, прочие цитрусы — понятно. А если жизнь то бьёт пыльным мешком картошки по голове, то выливает ведро помоев и очисток или забрасывает луковой шелухой?

Самолет взлетает и становится все меньше и меньше, превращаясь сперва в маленькую точку на небосклоне. А затем и вовсе исчезает. В Москве — бодрящий мороз. В серебристом самолете в Париж летит Лев Любимов, человек, который во французской столице прожил почти всю взрослую жизнь.

А потом все перерешилось — и он вернулся в Россию. Но совсем не в ту, которую покидал.

В «Новом мире» за август 1960 года можно прочитать его эссе об этом возвращении в Париж через 12 лет после отъезда. Написано со вкусом — и хотя весь советский политес соблюден (формально тема статьи — загнивание Запада и обмельчание французского буржуа), внимательному читателю все понятно. То, с каким вкусом Любимов описывает быт довоенной буржуазии и атмосферу парижского бонвиванства говорит само за себя. У советского читателя могут полезть глаза на лоб, а Любимов лишь поддает жару:

«На своей машине буржуа в три часа доедет до Довиля. Там, у морских волн, в отелях собирается в августе „весь Париж“, а в казино бросают целые состояния на карту первейшие денежные тузы Старого и Нового света. Порой богатый буржуа выезжает из Парижа на один вечер только для того, чтобы отведать в старинном Руане знаменитой руанской утки с апельсинами. Он знает все уголки Франции и разъезжает по ней, как по своей вотчине».

Снообразное путешествие Льва Любимова. Сын сенатора, изображенного на репинском «Заседании Госсовета», внук профессора — жизнь его как будто с рождения была определена. Все шло как надо: и Александровский лицей, и ценные связи, друзья, знакомство. Все пустое. Жизнь стала все больше подбрасывать подгнивших овощей вместо лимонов; а что с ними делать? И загрохотала эмигрантская повозка по Парижу.

«В качестве кого оставались в Киеве после прихода белых?» — спрашивал в свое время следователь Михаила Булгакова. «В качестве населения», — отвечал писатель. Эмигрантская судьба схожа с жизнью такого населения, выживающего в любых обстоятельствах; реальность разные, подчас совершенно противные союзы. Про Любимова потом постоянно будут ходить разговоры — дескать, писал для Je suis partout, знаменитой парижской фашистской газеты. И для Милюкова писал. Играл в теннис, ездил по межвоенной Европе, вступал потом в Союз русских патриотов, вероятно работал на НКВД — все, наверное, и правда, и нет.

Время означает последовательность,
а Последовательность — переменность,
Поэтому безвременье не может не нарушить
Таблицы чувств.

Пока Любимов бродит по Парижу, общаясь со стариками, не сумевшими оставить идейного потомства, Владимир Набоков заканчивает труд, на которым корпел целое десятилетие. Комментарий к «Евгению Онегину», который будет приветствовать советская пресса и из-за которого будут ломаться копья и в эмигрантской, и в англоязычной прессе. Вот другой пример вечного возвращения: человек, всю жизнь насмехавшийся над психоанализом, в каждой своей книге строил миры, возвращающие его в прошлое: то ли реальное, то ли фантазийное. «Онегин» же становится opus magnum в этом жанре — воссоздания мира, которого нет. Мостик от энциклопедии русской жизни к каталогу жизни загробной.

В Русском музее в 1949 году сидит мужчина средних лет. Он смотрит на картину Репина «Торжественное заседание Государственного совета 7 мая 1901 года». Нет, он не плачет. Он слушает спор о ней о ней двух советских офицеров, поворачивается к ним и говорит с достоинством:

— Да, синяя лента действительно принадлежит ордену Андрея Первозванного.

#сенников

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-каналтелеграм-канал | BoostyBoosty

Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Праздничная первомайская демонстрация трудящихся столицы на Красной площади. Шла первая половина 1984 года.

#в_поисках_счастья

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-каналтелеграм-канал | BoostyBoosty

С двух сторон прозрачного стекла

Художник, пытающийся издать свою повесть о том страшном, что ему довелось пережить в лагерях. Писатель, который стал пропагандистом на службе у нацистов. Что общего у них — и куда их привели разные пути-дороги? В этом пытается разобраться Егор Сенников в новом выпуске цикла «Расходящиеся тропы».

Трамвай ползет по Троицкому мосту — ой, простите, по мосту Равенства. В Ленинграде 1920-х годов только и разговоров, что о Равенстве, Братстве и Правде. Ноябрь. Над заснеженным Ленинградом нависает тяжелое, серое небо. В трамвае друг напротив друга сидят два молодых человека: оба они, представим, читают книги — и на секунду встречаются взглядами, перелистывая страницы.

Мгновенье — и вот они снова углубились в чтение.

Этого, наверное, не было – но могло быть. Два наших героя жили в Ленинграде в одно и то же время, пока судьба не развела их разными дорогами.

Старший из двоих молодых людей — Борис Филистинский. К началу 1930-х он уже успел близко познакомиться с сотрудниками ОГПУ: в 1927 году его арестовали по делу об «Обществе святого Серафима Саровского». Филистинский отделался легким испугом — всего 2 месяца ареста. И даже закончил после этого и Институт живых восточных языков, а потом еще отучился на промышленного инженера.

От тюрьмы, впрочем, все это не уберегло. В 1936 году его взяли по обвинению в антисоветской агитации. 5 лет лагерей по меркам момента — не самое страшное, что могло случиться. Но ничего хорошего.

Выйдя из лагерей весной 1941 года Филистинский поселился под Новгородом; права проживания в Ленинграде он был лишен. К концу лета 1941 года, когда Новгород был занят немцами, Филистинский решил воспользоваться шансом. С 1942 года он под псевдонимом Борис Филиппов сотрудничает в газете «За родину!» и между статей о речах фюрера и борьбе с «жидобольшевизмом», пишет свои антисемитские и антиамериканские манифесты. Пройдут годы — и в 1960 году Филиппов в повести «Сквозь тучи» будет живописать тот период своей жизни. В таком ключе:

«Нет, не написать немцам, да и вообще европейцам, такой вещи, как „Песня цыганки“! Какая ширь, какой размах! Только мы, русские, понимаем это, — задумчиво говаривал Бергфельдт, и его зондерфюрерская форма без погон как-то странно выглядела при этом».

Филиппов пройдет стандартным путем эмигранта второй волны — Псков, Рига, Мюнхен, а после — США; еще во время войны вступит в НТС. Вместе со Струве будет издавать российских авторов — от Ахматовой до Пастернака, работать на «Радио Свобода» и преподавать литературу. Его будут сопровождать нехорошие слухи о том, что он принимал участие в массовых казнях, сотрудничая с абвером и гестапо. Филиппов будет все отрицать, а советские власти будут требовать экстрадиции. Филиппов, впрочем, спокойно доживет до 1991 года и умрет в Вашингтоне.

А что же его возможный спутник по ленинградскому трамваю? Михаила Нарицу, начинающего художника, арестовали в Ленинграде в 1935 году. И тоже дали 5 лет лагерей. Ухта. Семью сослали в Архангельскую область. Вышел — и был призван в армию, где воевал против немцев до 1943 года.

В Ленинград, впрочем, его все равно не пустили и до 1957 году Михаил был по сути в ссылке — то в Луге, то в Караганде. Лишь после XX съезда он возвращается в город на Неве и восстанавливается в Академии художеств. А еще — пишет свою книгу: о себе и о своем непростом пути в жизни и искусстве.

«Неспетая песня» Нарицы — тяжелая для чтения повесть, полная боли и страха.

«Двое из вошедших были в военной форме. В особой форме воюющих с населением своей же страны».

Сперва автор пытался издать ее в СССР, но даже для хрущевской борьбы со сталинизмом это было слишком лихо. И Нарица с курьером НТС передал ее в ФРГ — в издательство «Посев». Она вышла в октябрьском номере «Граней». Повести ниспослан эпиграф из Ромена Роллана: «Трижды убийца — убивающий мысль!»

Впереди — годы насильного психиатрического лечения, просьбы о разрешении на выезд, бегство в Ригу, борьба за реабилитацию.

И смерть в 1993 году.

#сенников

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-каналтелеграм-канал | BoostyBoosty

Наши дорогие друзья из легендарного петербургского книжного магазина «Порядок слов» готовят к переизданию книгу Олега Нестерова «Альфред Шнитке. Три степени свободы. Музыка > кино > СССР». Книга планируется к выходу в конце ноября — к девяностолетию со дня рождения великого мастера. И прямо сейчас есть возможность сделать предзаказ этого труда.

Редакция «Кенотафа» рекомендует всем у кого есть возможность, перейти по этой ссылке — и заказать себе книгуперейти по этой ссылке — и заказать себе книгу. Вы точно не пожалеете — и поможете хорошему делу.

А к каждому предзаказанному экземпляру — прилагается стикер из юбилейного лимитированного тиража, стилизованный под виниловую пластинку.

#друзья_кенотафа

Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Рисунок американского журналиста и художника Сайруса Лероя Болдриджа. Он быстро сделал эту зарисовку 11 ноября 1918 года, увидев, как американские солдаты слушают сирену, возвестившую о том, что перемирие, подписанное в Компьене, вступило в силу. Великая война закончилась.

А в «Кенотафе» закончилась неделя, посвящённая книге Кристофера Кларка «Сомнамбулы. Как Европа пришла к войне в 1914 году». Спасибо, что были с нами. Впереди ещё много интересного.

И ждём обратную связь в нашем боте: @thecenotaphbot

До скорого!

#в_поисках_счастья #WWI_кенотаф